В детстве чувство Родины предметное и простое. Точечка на огромном пространстве бескрайней кумачовой страны. По серым сопкам рассыпаны домики северного города. Летний ветерок с залива тянет смесью рыбы, соляры да гниющих водорослей.
Зимним утром из трещины в печке сочится дымок: первое ведерко каменного угля загружено, и скоро мама придет меня будить; по колючему ветру полярной ночи потащит в детский садик «Чиполлино». А вечером, вечером мама прочитает русскую сказку; и я все-все увижу на белом боку печки, как на экране городского кинотеатра «Россия»…
Я остро чувствую: мне повезло родиться. Я живу в самое лучшее время, в самой счастливой стране. Остальной мир — сказочная даль, таинственный шепот из раковины витой.
Позже школьника в синей несносимой форме гордость переполнила: наш Союз — самый большой, самый добрый, самый сильный! Шестая часть суши, во как!
С щедрыми нивами. В пене сирени. Тут родятся счастливыми…
Когда ты стала распадаться в моем сознании, страна моя? Маскировочной сетью над нами кумачовое реет тряпье. Служил уже срочную… Ха! Я ж два положенных года отслужил Союзу: прозревал, охреневал и украдкой почитывал книжки. Не могу не читать, знаете. Как тот «мокрец» братьев Стругацких. Эту непохожесть свою чуть не с младенчества уловил. Да и все вокруг видели инакость, кроме разве полных слепцов. Всегда он был, этот зазор, трещинка между мной и моим народом. Ради книжек бегал в самоволки. По раскаленной степи брел в библиотеку ближайшего городка, непривычный к жуткому летнему пеклу. Я был первым и единственным советским солдатом, ставшим читателем той библиотеки.
Как мучительна и странна и бескрайна моя страна. Сон мне был, много раз снился он в армии. Безнадежно куда-то на Север бежит народ. Доносится близкая канонада. Испуганные люди, жалкий скарб, плачь, мат, рев детей. Жутчайшие слухи. В толпе мелькают редкие солдатики с тонкими шеями. Один за другим они отстают. Теперь моя очередь, и вот я один; с пулеметом. Спокойствие в душе: атаку отобью, а повезет, то и все три. Отбиваю две, потом кончаются патроны. Свинцовая пуля не лепит в лоб алую точку, и напоследок я счастливо улыбаюсь чужим лицам на фоне голубого неба: совесть моя чиста. Разжимаю кулак с гранатой…
Нутром я, видать, ловил тогда предельное напряжение центробежных сил: Союз рухнул через год.
Холодная моя родина, ты в зоне вечной мерзлоты на две добрые трети. Осьмушка родной окоченевшей земли, сопоставимая с целым материком. Где-то рядом с рекой Вилюй ты промерзла аж на полтора километра — мировой рекорд «вечной мерзлоты». Мучительный развал Империи продолжается во мне, внутри; так антарктический ледяной щит плодит айсберги. Я постоянно налетаю на этот лед, весь корпус в шрамах. Мне страшно, что от страны останется остывший кровавый кусок, мерзлотный реликт у кромки Ледовитого океана. И мне страшно, что нынешняя оттепель закончится и вернется Империя…
Что я понимал тогда? Что понял позже, когда уехал? Мне страшно и стыдно за Россию. Обнищавший народ оставлен на произвол судьбы, выживает по разрозненным хуторам городков и деревень, общее имя которым — Мухосранск. Где-то в Москве гниет голова рыбы, правительство родины моей. Вековой лед словно свободу страны сковал. «Нация пребывает в смертной тоске», — торопливо кричит из телевизора профессор, отчего не появляется в «ящике» больше. Плакал в церкви юродивый, что не стало России…
***
Нежданно, вдруг, я лечу в Россию, на Байкал! Переводчиком и помощником лимнологу доктору Кеннигу. Сердце мое радостно молотит. Байкал! С детства я привык видеть планету из Северо-Западного угла России. Если оттуда вести палец все на восток и на восток, за Уралом начинается неоглядная Сибирь. В полумифической Эвенкии, в крае Туруханском — полумифический же географический центр России. А немного дальше и южнее — Байкал! Славное море. Дедушка. Китайцы в своих древних хрониках именовали его «Тенгис», а бурят-монголы назвали «Байгаал-далай» — большой водоем. Пятая часть всей жидкой пресной воды планеты! В этом озере — на целый континент пресной влаги!
Долго летим в Иркутск… В Лимнологическом институте Эд братается с коллегами. В перегруженном корейском автобусе б/у катим в поселок Листвянку. И я впервые вижу самое-самое озеро самой-самой страны.
Научный корабль «Академик Коптюг» перекроен из речного буксира. Он отходит от пирса, чтобы пройти все озеро с юга на север и обратно ни юг. Восторг мой требует выхода. Подкатываю к симпатичной аспирантке:
— А какая у Байкала длина?
— Сопоставима с шириной страны Гондурас.
А не просты сибирячки! Добиваюсь точности и получаю точность:
— Длина этой огромной каменной чаши в центре Азии 636 км, высота над уровнем моря 456 м, глубина до 1637 м. Здесь сосредоточено двадцать два процента мировых запасов чистой, прозрачной, маломинерализованной, щедро обогащенной кислородом, неповторимой по качеству пресной воды. Рек, речушек и ручьев впадает до полусотни, вытекает Ангара. Нагромоздить через нее плотину повыше, чем есть, так реки за год поднимут уровень Байкала на два метра. Две трети обитающих в озере видов растений и животных — эндемики.
Она пристально глядит на меня и на всякий случай объясняет: живут только здесь.
— На Земле только шесть озер глубже 500 м, вворачивает проходящий мимо восторженный Эд.
Совместно выстраиваем короткий рейтинг озер: первое по глубине Байкал, первое по объему Каспий, самое длинное из пресноводных Танганьика, потому что Каспий таки соленое море.
Долго смотрю на стекловидные волны: только так и должен выглядеть Солярис.
За ужином сходимся в кают-кампании: шестнадцать экспедиционеров и немного отдельный я. И тут, в пяти часовых поясах от Москвы на восток, вдруг обмираю: страна едина! Это чувство чисто и остро. Мелочи оттеняют системные закономерности: всеобщий бардак и срач, плохие дороги, иномарки б/у из ближайшей заграницы. Непременно местный малый народ с самобытной культурой: тут — это буряты, как саамы на Кольском или карелы в Карелии. Не держит своих функций государственная власть. Люди стоят внутренней силой и взаимопомощью сами. Россия, родная Россия. Здесь, на Байкале, я чувствую себя дома. Родина — это там, где говорят по-русски.
Раньше, бывало, формулы «у вас за Уралом» и «у нас за Уралом» порхали в беседах. Зауралье виделось меньшим, чем на самом деле. Теперь у меня привилегия: вижу страну извне. Запад есть Запад, Восток есть Восток… Они-таки сошлись, два Евразийских ломтя: пешими и речными дорогами бородатые предки накрепко сшили огромный материк и оставили потомкам.
Мы вдвоем на палубе, болтаем по-русски. Ее имя Надежда. Я жутко мерзну на ветру. Подумать только! Мерзну. Пересказываю ей восторги доктора Кеннига, узнавшего значения русских имен:
— Вера, Надежда, Любовь… Какие красивые у русских имена. А есть имя Счастье?
— Нет, говорю ему, Эд, нет. В России счастья нет… Но. Но есть покой и воля…
Я заглядываю в Надины зрачки. У нее удивительно ясные искристые глаза. В них… в них есть счастье. И тонкая русская красота, и ум. В ее глазах искорками пляшет чистая красивая душа, какая бывает у принцесс, способная расколдовать обратно в принца. Я ловлю эти искры, я понимаю их, запоминаю. Потом, один на палубе, долго и жадно смотрю на звезды Северного полушария. Искорки в девичьих глазах неуловимо связаны с искрами в ночном небе. Я закрываю глаза, замираю, сливаюсь с тьмой. Ностальгия рвет мое сердце.
Новый день, и судно плавно покачивается в дрейфе: лебедка небыстро отматывает в бездну «розетту» — кассету на две дюжины батометров. Батометры сработают на заданной глубине и захлопнут образцы воды с разных глубин. Я ошиваюсь с пустой пластиковой бутылкой в ожидании подъема: мне обещаны излишки воды с глубины в полтора километра! Мало кто пил байкальскую воду с такой глубины. Забредаю в лабораторию. Сейчас нет ходовой вибрации и Марина, спец по местным инфузориям, рассматривает улов. Инфузория Vorticella в микроскоп-бинокуляр похожа на рюмку в длинной редкой щетине, выросшую из зеленой колбаски водоросли. Эта рюмка эластично сокращается. Представляю, что так ведет себя обычная хрустальная рюмка — по-медузьи конвульсивно дергается, выплескивает водку на скатерть. А сама — в черных черточках прущей во все стороны щетины…
Над чашками Петри колдует микробиолог Ольга. «Эту можешь открыть: безопасно», — улыбается она мне.
— Сколько красоты мы не видим! Оттого хуже понимаем и ценим доступное… Фотографии в электронный трансмиссионный микроскоп фантастически интересны. Микромир делает нас похожими на детей, возвращая новизну детского восприятия.
Ольга бесконечно смотрит в мои глаза, будто изучает душу в электронный трансмиссионный микроскоп. А вообще так смотрят только дети. И влюбленные. Не выдерживаю, опускаю ресницы; как реликтовый рачок Эпишура, ухожу из поля зрения бинокуляра.
Боязливо рассматриваю круглые красные колонии с металлическим блеском. «Шерихия коли», — поясняет Ольга. С тех пор как оставил стерильный белый Север, я откровенно побаиваюсь всякой заразы… Одного «Делагила» сколько уже сожрал.
Дизеля оживают и «Академик» идет к очередной точке отбора проб. С него снимала фильм «про команду Кусто» сама команда Кусто, было дело. Нобелевские лауреаты тут бывали. Теперь этот переделанный речной буксир дарит крошечный уют каюты мне. Путешествие… Оно может стать просвещенным отбором проб с лабораторным прилежанием. В разных точках необъятной планеты Земля. Хм, еще одно из бесконечных обоснований «зачем путешествовать». Я доволен этим прозрением: следующее путешествие не будет таким праздным, как это!
Повелитель хемилюминесцентных анализаторов и озонометра Владимир объясняет доходчиво. Я все равно слишком туп.
— Замечательный тибетский йог поздней буддийской школы говорил: в монастырском университете за усложнение били линейкой по лбу, а за упрощение стегали нагайкой по спине. Вы понимаете, чем вредно упрощение? Оно привлекает!
Мы выходим на верхнюю палубу и принимаемся за местное «братское» пиво под вяленого омуля. Потом пьем разведенный спирт под сугудай. Разговор становится философским и требует перехода на «ты». Мы много о чем говорим, и в далеком монастырском университете нас нещадно излупили бы за это и линейкой, и нагайкой. Наутро помню единственную формулу:
— Настоящий исследователь — он, как бульдог, который схватил кость и пока не разгрызет ее, не сможет отпустить. Даже если сам того захочет.
Назавтра швартуемся у пирса поселка Хужир. Надо сгонять за продуктами. Остров Ольхон — самый большой и знаменитый из 22 байкальских островов. Мчусь осмотреть мыс Бурхан. Вижу в скале сквозную пещеру, пролезаю насквозь. Мне объясняют, что когда-то в пещере проходили шаманские обряды, а позже находился «Алтарь Будды» и тут проводили службы ламы всех 34 дацанов Забайкалья. А еще раньше Бурхан называли Камень-храм и был он одной из девяти азиатских святынь. Люди верили, что тут пребывал Хан Хутэ-Баабай, один из тринадцати Небожителей, сошедший на землю вершить судьбы людей. Становится немного стыдно за свое мальчишество и невежество. Спускаюсь к озеру и опускаю в прозрачную воду шиллинг.
А над близким поселком Хужир летит вольготная песня «Владимирский централ». Вот она, слава всенародная. Да и всякий понимает: а не надо зарекаться, ох, от сумы да от тюрьмы. Особенно тут, в Сибири.
Заглядываю в магазин для туристов, покупаю книгу про Байкал. О песне «Славное море — священный Байкал» пишут так: «Раздольная, как и само озеро, широкая и величественная, как Сибирь, песнь о Байкале». Раздольная? Величественная?
Долго я тяжкие цепи носил,
Долго бродил я в горах Акатуя.
Старый товарищ бежать пособил,
Ожил я, волю почуя.
Отвык я что-то на чужбине от такого величия.
Уже в самолете понимаю: мир, в котором живу, в очередной раз получил новый смысл, направление изменил. Это путешествие чуть сдвинуло мой прежний мир, отчего тот стремительно преобразовался и стал другим, новым. Россия не рассыпается больше в моей голове. Образ ее перестал крошиться, айсберги не крушат мое сердце. Что ждет ее? Безмолвно щурит свой гобийский глаз Монголия. Тоже была могущественная Империя: монгольская династия правит Поднебесной на Востоке, железная рука ига гнет русские княжества на Западе. А теперь всего монгольского населения — на два с небольшим миллиона человек…
***
Теперь я живу совсем в другой стране. Здесь я печалюсь о России одиноко и безмолвно. Гвоздем в памяти — строка Александра Сергеевича из письма Вяземскому: «Мне, конечно, ненавистно отечество мое сверху донизу, но досадно, когда иностранец разделяет со мной это чувство». На работе обязательно рассказываю о России, о Севере. Улучаю для этого особенно душевный вечерок, когда раскаленный шар солнца валится за горы Заира, уступая место вечерней прохладе, а души туристов от этой красоты ненадолго теряют свои толстые корки… Мои рассказы подобны розам с шипами на стебле. Шипы эдакого глубокого-глубокого русского философского подтекста покалывают… Иноземцы из богатых стран сидят вокруг костерка, чувствуют уколы, кивают уважительно: о, Россия! Балет, Достоевский, Гагарин. Русская природа и русская душа. Некоторые видели Москву или Петербург. Сквозь мою русскую душу здесь, на другом континенте, они видят добрую печальную улыбку тихой России так, как без меня не увидели и не узнали бы никогда даже там. Чувство реальности растворяется в багровом закате. Мы сидим на берегу Танганьика, длиннейшего в мире, прекрасного озера. Мы одинаково думаем каждый о своем.
Видимо, в любом уголке планеты гид-проводник — профессия патриотов.
Пусть белый прилепится к белому, а черный — к черному. Сказал Киплинг. И он понимал. В России люди вокруг мало чувствовали меня русским. Тут, в Африке, внешне я обычный чернокожий африканец. Свободно говорю по-английски и уже сносно выучил суахили. Танзания — мой новый дом.
Каждый апрель на южные луга Серенгети я вожу туристов. Фантастическая миграция миллионов животных всегда потрясает! Никак не могу привыкнуть. Еще таскаю группы на Килиманджаро. Странное чувство, когда выхожу на снег…
Судьба закинула меня прямиком в знаменитую колыбель человечества, в эту удивительную страну великих разломов, где в Олдувайском ущелье доктор Лики нашел нашего далекого предка Homo Habilis. Здесь миллионы лет назад одни начинали превращаться в обезьян, а другие мучительно становились людьми. Тут под вечными звездами я грезил о прошлом и будущем человечества. И в миг озарения я не перестал быть русским. Я увидел начало льняной нити своего народа.
***
Теперь я знаю, что вернусь. Я обязательно вернусь домой. Я вернусь домой в Россию.
Иначе, черт возьми, что мне делать с собой?!! Мои глаза жадно глядят на Север. Там за Бурунди, Руандой, Суданом, Египтом и Турцией они ищут точечку на огромном пространстве бескрайней страны…
Мои глаза глядят на Север с ледяной тоской…
